На преподавателя завели уголовное дело, а его самого в публикациях турбопатриотов сделали руководителем «украинского гнойника» в университете. Историку удалось уехать, и теперь он занимается научной работой в Сорбонне (на фото), продолжая свои исследования по восстанию декабристов.
Скандал начался с того, что 25 мая 2023-го в группе во «ВКонтакте» на 30 тыс. человек был опубликован скриншот сообщения из учебного чата, в котором Михаил Белоусов написал: «Прямое и открытое одобрение … омерзительно». В посте высказывание преподавателя связали с недавней гибелью на СВО студента истфака Федора Соломонова и назвали «глумлением» над его памятью. Громкая история была тут же подхвачена большинством провластных СМИ, и 2 июня, после заседания этической комиссии в СПбГУ, историка уволили за «совершение аморального поступка». Затем доцента задержали и предъявили обвинение по статье о дискредитации армии, основываясь на показаниях студентов, но за истечением срока давности прекратили. А в конце июня завели уголовное дело за реабилитацию нацизма, и тоже по доносу. Тогда же нескольких студентов, якобы связанных с Белоусовым, отчислили из университета.
«Нам серьезный человек позвонил, поэтому давайте вы сразу признаете вину»
– Как вам удалось переехать во Францию и устроиться в Сорбонну?
– «Переехать» и «устроиться» – это разные вещи. Вся история происходила, когда моя жена была на восьмом месяце беременности. Уже после отъезда у нас родился третий ребенок. Когда я вышел из отделения полиции, где провел «прекрасных» 48 часов, я точно думал не о поисках работы. А мне уже зарубежные коллеги присылали обзоры вакансий. При этом из отечественных историков никто мне не позвонил и никак не поддержал. Российское академическое сообщество, так или иначе, отвернулось от меня.
Конечно, я не сразу устроился в Сорбонну. Больше полугода я путешествовал, жил в Мадриде, Лиссабоне, Валенсии, Неаполе, Риме, даже в Марракеше побывал, параллельно подавая на стипендии и гранты. И только в январе 2024-го стал исследователем в Университете Париж 1 Пантеон-Сорбонна.
– Но у вас же было открытое уголовное дело?
– Я дважды пытался вылететь из Пулково 3 июня – вначале в Ереван, затем в Анталью, но меня не выпустили. И это еще уголовного дела не было! Выехать мне удалось через российско-белорусскую границу на такси.
– А что с делом сейчас?
– Я не знаю. После отъезда я никак не контактировал со следственными органами. В принципе с самого начала было ясно, что дело политическое. Следователь прямым текстом говорил моему адвокату: «Нам серьезный человек позвонил, поэтому давайте вы сразу признаете вину». Во всяком случае, думаю, что если я завтра вдруг приземлюсь в Петербурге, то в очередной раз окажусь в камере Пулковского отделения МВД.
– И всё, получается, завертелось из-за одного скриншота?
– Я всегда был довольно аполитичен и говорил, что историк не может заниматься политикой. Нашими пациентами являются трупы – их биографии и деятельность. Я не думал, что у меня есть какая-то политическая деятельность, которая может стать предметом для доносов. Писать донос – это поступок аморальный. И мне не хотелось думать, что меня окружают плохие люди, способные на аморальный поступок. Но оказалось, что это не так. Когда я написал это сообщение в чате своих поднаучных студентов, я не знал, о ком идет речь и кому хотят устроить мемориал на факультете. Понимая, что начнутся очередные языческие пляски на костях, я призвал в этом не участвовать. Что-то похожее я писал много раз. Если бы я в феврале 2024-го был в России и преподавал, то я бы написал, что не надо нести цветы куда-то в связи со смертью Алексея Навального. Мы, как историки, не имеем права заниматься актуальной политической повесткой.
Одна из участниц чата, Ксения Крутько, сделала скриншот моей реплики и показала своей подруге Дарье Хариной, а та в свою очередь – декану Абдулле Даудову. Декан, по своему обыкновению, распечатал его и положил куда-то к себе в стол, чтобы дожидался своего часа. В середине мая на истфак нагрянула толпа военкоров, и зерно упало на благодатную почву. Я видел, как скриншот вначале появился в маленькой группе, потом – в группе побольше, затем 29 мая против меня выступил замминистра науки Константин Могилевский. И понеслось. Я пересматривал передачу Тиграна Кеосаяна, где он 20 минут меня матом крыл. Но особую гордость вызывает, что сам Михалков в «Бесогоне» говорил про меня любимого.
«Не сидел — не декабристовед»
– То есть никакого «украинского гнойника» во главе с вами на истфаке не было?
– На лекциях я шутил: «Не сидел – не декабристовед». В смысле ученый не может понять логику следствия, пока сам под ним не окажется. И когда я некоторое время провел в заточении и оказался в эпицентре уголовного преследования, то понял, как всё работает. Мне было полезным понаблюдать, как пропаганда создает тайное общество. Естественно, «украинский гнойник» – это плод фантазии Z-патриотов. По той простой причине, что из десяти студентов, представленных к отчислению, я был знаком только с двумя. Один из них получил несколько раз от меня незачет и разгромный отзыв на десять страниц на его курсовую. Вы бы пошли в подпольную организацию к такому руководителю?
– Вряд ли. Но почему университетское руководство не заступилось за вас и не попыталось спустить дело на тормозах?
– У университета есть ректор Николай Михайлович Кропачев. Он имеет способность предугадывать все желания власти. Когда в правительстве существовал прозападный курс и только задумывались о международной интеграции, Кропачев уже докладывал, что в СПбГУ все диссертации защищаются на английском языке. Как можно защитить диссертацию по древней и средневековой истории Руси на английском, когда половину слов, вроде указа или местничества, нельзя перевести? Никто в университете этого не понимал. Когда власть взяла курс в противоположном направлении, то Кропачев с опережением начал разворачивать туда СПбГУ. Тут под руку и попался Белоусов. Попался очень удачно. У меня был грант от Российского научного фонда (РНФ). Этот проект был последним с участниками из «недружественных» стран. Над ним работали профессор Мануэль Чуст из Валенсии и Александр Мартин из Университета Нотр-Дам, но оплату они не получили – из-за санкций: платежи СПбГУ оказались заблокированы. Университет был близок к международному скандалу. Мое увольнение стало самым простым способом выкрутиться из этой ситуации – по правилам РНФ при увольнении руководителя грант немедленно замораживается.
В Сорбонне можно быть против
– Сильно отличаются университеты во Франции и в России?
– Меня больше всего поражает мощный заряд политической свободы во Франции по сравнению с Россией. Процентов на семьдесят корпоративная рассылка Сорбонны состоит из призывов выйти на демонстрацию. Идешь на работу, а вся площадь перед Пантеоном перекрыта полицией – студенты бастуют против израильской операции в Палестине или возможного прихода правых к власти. Граждане России давно лишены подобных возможностей. Здесь нет ощущения, что университет является частью государственной машины. Например, когда принимали антимигрантский закон, президенты университетов написали против него открытое письмо. И никого из них не уволили. В России карьерный рост зачастую связан не с тем, какой научный продукт ты производишь, а со степенями и званиями. Во Франции этого нет и административный статус такой роли не играет. Мне это очень импонирует.
– Если ситуация изменится, планируете возвращаться?
– Категорически не хочу. Общество сильно озлоблено. Сейчас ненависть выливается на Украину и на мнимого внутреннего врага. Доносительство – это главный вопрос в истории России. Я не понимаю, как жить с осознанием того, что находившиеся рядом с тобой люди в мрачные годы занимались этой неблаговидной деятельностью.
